Дени Зашер
Как в случае с Василием Валентином, а позднее с Филалетом и Фюльканелли, мы не знаем подлинного имени адепта, ставшего известным под псевдонимом Дени Зашер. Нам известно только, что он родился в 1510 году в Гиени и принадлежал к знатному семейству. Получив основы образования в родительском замке, он отправился в Бордо с целью изучать философию в Коллеже искусств. Там он получил в наставники человека, который сам как раз постигал азы герметической науки. И юный Дени сразу приобщился к алхимическим исследованиям. Вместо того чтобы заниматься предметами, входившими в программу, он в течение целого учебного года, проведенного в Бордо, пытался найти рецепты трансмутации. Покидая университетский город, он увез с собой огромную тетрадь, в которой излагались рецепты, принадлежащие разным знаменитостям. Так, в его распоряжении оказались и «Деяние королевы Наваррской», и «Деяние кардинала Турнонского» и «Деяние кардинала Лотарингского» — сами названия эти были как бы гарантией надежности описанных процедур.
Затем молодой Дени. сопровождаемый своим бордосским наставником, направился в Тулузу, на сей раз — для изучения права. На самом деле как юноша, так и его наставник желали одного —осуществить на практике рецепты, привезенные из Бордо. Поэтому сразу же по приезде они закупили печи, стеклянную посуду, реторты, колбы и все прочее, что было необходимо для дистилляции, кальцинации и прочих алхимических операций. Разумеется, все собранные ими рецепты оказались обманом, и выделенные семьей двести экю, на которые Зашер должен был жить с наставником в течение учебного года в Тулузе, быстро вылетели в трубу вместе с дымом, поднимающимся над тиглями.
У историков можно найти превосходное описание странствий будущего адепта; но наиболее интересным мне представляется рассказ самого Дени Зашера, который включил свою автобиографию в трактат под названием «Краткое сочинение о природной философии металлов» («Opuscule de la philosophie naturell e des metaux»).
«Еще до конца года мои двести экю растаяли, как дым, а учитель мой скончался от лихорадки, каковую подхватил он летом из-за того, что раздувал мехи и постоянно пил воду, из комнаты же своей почти не выходил, и было там жарче, чем в венецианской оружейной мастерской. Смерть его огорчила меня тем сильнее, что родители мои соглашались высылать мне деньги только на содержание, тогда как для продолжения работы моей мне нужно было гораздо больше.
Чтобы преодолеть эти трудности, я вернулся в 1935 году домой, с целью выйти из-под опеки, и заложил все имущество мое на три года за четыреста экю. Средства были необходимы мне для осуществления операции, о которой рассказал мне в Тулузе один итальянец, утверждавший, будто видел этот опыт собственными глазами. Я оставил его при себе, чтобы довести дело до конца; итак, я произвел кальцинацию золота и серебра с помощью кислоты, но без результата, ибо из взятого мною золота и серебра извлек я только половину, а из четырехсот экю вскоре осталось у меня двести тридцать. Двадцать я вручил моему итальянцу, дабы тот отправился за разъяснениями к автору рецепта, автор же, по его словам, жил в Милане. Итак, на зиму я остался в Тулузе, дожидаясь его возвращения, но мог бы ждать и по сию пору, ибо больше я его никогда не видел.
Наступило лето, а с ним чума, заставив меня покинуть город; однако о работе своей я не забывал. Я оказался в Кагоре, где задержался на полгода, и там познакомился с одним стариком, коего все звали философом: в провинции часто так называют людей чуть менее невежественных, нежели все прочие; я показал ему сборник моих рецептов и спросил, что он о них думает. Он отметил десять или двенадцать, каковые показались ему лучше других, Чума прекратилась, я вернулся в Тулузу и возобновил работу с таким рвением, что из четырехсот экю осталось у меня лишь сто семьдесят.
Дабы с большей уверенностью продолжать свои опыты, познакомился я в 1537 году с одним аббатом, проживавшим недалеко от города. Обуреваемый той же страстью, что и я, он рассказал мне, что один из его друзей, пребывавший в свите кардинала д'Арманьяка, сообщил ему из Рима способ, каковой он полагает вполне надежным, но затратить на это нужно двести экю. Я дал половину, он добавил остальное, и мы стали работать вместе. Поскольку нам необходим был винный спирт, я купил бутылку превосходного вина из Гайяка, извлек из него спирт и подверг его многократной очистке; взяв его на четыре марки, опустили мы туда марку золота, которую подогревали в течение месяца; затем все было искусно перелито в реторту, накрытую другой ретортой, и выставлено на холод, дабы произвести замораживание. Работа длилась целый год, и, чтобы не оставаться в праздности, мы занимались другими, не столь важными опытами, из которых извлекли столько же пользы, как и из нашего Великого Деяния.
Так прошел весь 1537 год, не внеся в, нашу работу никаких изменений, и мы, вероятно, провели бы всю жизнь в ожидании, пока наш винный спирт замерзнет, потому что золото в воде не растворяется, так что вынули мы порошок таким, каким он был прежде — с той лишь разницей, что стал он чуть легче. Мы совершили проекцию с разогретой ртутью, но все было тщетно. Можете судить сами, как мы были раздосадованы, в особенности господин аббат, который уже объявил своим монахам, что им следует расплавить прекрасный свинцовый фонтан в центре монастырского дворика, а мы по завершении нашего опыта превратим его в золото. Неудача нас не обескуражила. Я вновь заложил имущество и получил четыреста экю; аббат сделал то же самое, и я отправился в Париж, ибо нет в мире другого города, где находилось бы столько знатоков этого искусства. С восьмьюстами экю в кармане я твердо решил оставаться там, пока не потрачу все свои деньги или не добьюсь чего-либо путного. Поездка привела в негодование моих родных и вызвала упреки друзей, которые хотели бы, чтобы я купил место советника, ибо воображали, будто я отменно разбираюсь в законах. Я заверил их, что еду в Париж именно с таким намерением.
Проведя в пути две недели, 9 января 1539 года я прибыл в Париж. Почти месяц я оставался почти никому не ведом: но стоило мне начать заводить знакомства с любителями или даже с изготовителями печей, как обнаружилось более сотни практикующих артистов, каждый из которых применял собственный метод: одни — цементацию, другие — растворы, третьи — порошок. Четвертые пытались извлечь ртуть из металла, чтобы затем связать ее. Каждый Божий день мы собирались на квартире у кого-нибудь из нас, а по воскресеньям и в праздники — в соборе Парижской Богоматери, самой посещаемой из всех церквей города. Мы сообщали друг другу о своих успехах, и одни говорили: если бы удалось начать все с начала, мы бы сделали большое дело; другие: если бы не лопнула колба, удача была бы несомненной; третьи: если бы раздобыть круглый сосуд из меди и хорошенько его закупорить, я бы непременно соединил ртуть с серебром. Не было ни одного, кто не дал бы убедительных объяснений постигшей его неудаче, но я был глух ко всем подобным речам, ибо успел убедиться на собственном опыте, сколь обманчивы все эти радужные надежды.
Появился один грек; с ним я работал — тоже безрезультатно — с гвоздями, изготовленными с добавлением киновари. Затем я познакомился с иностранным дворянином, который приехал в Париж недавно; он часто захаживал в ювелирные лавки, продать плоды опытов своих, и я сопровождал его. Долго я приставал к нему, упрашивая открыть тайну; наконец он согласился, но способ его оказался лишь более искусной фальшивкой, чем все прочие. Обо всем этом известил я тулузского аббата и даже послал ему копию рецепта сего дворянина, и аббат, думая, что я наконец узнал нечто полезное, наказал мне провести еще год в Париже, дабы не испортить столь хорошее начало. Однако, невзирая на все усилия, за три года продвинулся я вперед не больше, чем за все предшествующее время.
Я истратил почти все деньги, когда аббат внезапно вызвал меня, приказав все бросить и возвращаться немедленно. Встретившись с ним, я увидел у него письма короля Наваррского (это был Генрих, отец Жанны д'Альбре и дед Генриха IV). Сей монарх. отличавшийся любознательностью и большой любовью к философии, написал аббату, чтобы тот уговорил меня приехать к нему, в По на Беарне, и открыть ему секрет иностранного дворянина за вознаграждение — три или четыре тысячи экю. Эти слова, «четыре тысячи экю», звучали в ушах аббата столь приятной музыкой, что он не позволил мне даже передохнуть с дороги и потребовал, чтобы я сразу же ехал к королю. И вот в мае месяце 1542 года я прибыл в По, где принялся за работу и, используя известный мне способ, добился успеха. Когда я завершил опыт, согласно желанию короля, то получил обещанную мне награду. Король желал еще более отблагодарить меня, но его отговорили придворные вельможи — среди них даже те, которые сами же советовали пригласить меня. Посему король отослал меня с обещанием даровать мне первое же конфискованное имение или что-нибудь в том же роде. Пустая это была надежда, и я решил вернуться к моему тулузскому аббату.
Между тем мне стало известно, что на пути моем находится жилище некоего священника, чрезвычайно сведущего в естественной философии; я нанес ему визит, и он, исполнившись жалости ко мне, по доброте сердца дал мне совет не заниматься чепухой, а обратиться к книгам древних философов, дабы узнать как о первичной материи, так и о точной последовательности операций, которую должно соблюдать при практическом применении сей науки.
Я вполне оценил этот мудрый совет, но, прежде чем последовать ему, отправился к моему тулузскому аббату, чтобы дать отчет о том, как истратил я наши общие восемьсот экю, и вручить половину суммы, полученной в награду от короля Наваррского. Он был не вполне удовлетворен рассказом моим, но еще более огорчила его моя решимость прекратить совместную работу, ибо он полагал, что я преуспел в искусстве. Из восьмисот экю у нас с ним оставалось по девяносто. Я расстался с ним и вернулся домой, имея в мыслях как можно быстрее отправиться в Париж, дабы приняться за чтение философов. И вот, запасшись необходимыми средствами, я прибыл туда на следующий день после праздника Всех Святых 1546 года. Целых двенадцать месяцев я прилежно изучал великих авторов, а именно «Ассамблею философов», трактаты Добряка из Тревизо, «Поучение о Природе» («Remontrance de Nature») и прочие замечательные книги. Поскольку своих принципов у меня не было, я не знал, на чем мне остановить выбор.
Наконец вышел я из своего уединения — не для того, чтобы повидаться е прежними знакомцами моими, коих я совершенно оставил, но чтобы поговорить с истинными философами. Однако речи их привели меня в еще большее замешательство: каждый из них изъяснялся на свой манер и исповедовал свои принципы. Тем не менее по вдохновению свыше решил я углубиться в чтение трудов Раймунда Луллия и «Великих чёток» Арнальдо де Вилановы; целый год провел я в размышлениях над этими книгами и составил определенный план; но пришлось подождать мне окончания срока, на который заложил я свое имущество. Итак, лишь в начале великого поста 1549 года я приступил к осуществлению задуманного. Сделав некоторые приготовления, закупил я все необходимое и приступил к работе на второй день Пасхи; дело, однако же, не обошлось без злоключений и тревог. Одни говорили мне: Что вы собираетесь делать? Разве не истратили вы уйму денег на это безумие?». Другие уверяли, что, если я буду покупать такое количество угля, меня примут за фальшивомонетчика, люди де об этом уже шепчутся. Третьи уговаривали меня купить место в Судебной палате, поскольку я был лиценциатом права. Но более всего мучили меня родные, которые горько упрекали меня за безрассудное поведение и угрожали натравить на мой дом стражников, дабы те поломали все мои печи.
Предоставляю вам самим судить, сколь удручен и измучен был я таковыми речами и угрозами; утешение находил я только в работе и в опыте, каковой успешно продвигался с каждым днем под моим внимательным наблюдением. Из-за чумы всякая торговля в городе прекратилась, и, оставшись в полном одиночестве, я с удовлетворением следил за сменою трех цветов, которую философы считают необходимой для успеха совершенного Деяния. Я увидел, как они появились один за другим, а пробу совершил через год, в самый день Пасхи 1550 года. Обыкновенная жидкая ртуть, помещенная в реторту и поставленная на огонь, меньше чем за час превратилась в очень хорошее золото. Можете представить, какова была моя радость, однако хвастаться этим я не собирался. Я возблагодарил Господа за оказанную мне милость и поклялся использовать ее только во славу Божью.
На следующий день я отправился к моему аббату, чтобы исполнить обещание, согласно коему должны мы были сообщать друг другу об открытиях наших; заехал я также к мудрому священнику, который помог мне советом; но, к великому огорчению своему, узнал я, что оба они умерли примерно полгода назад. Однако домой я не поехал, а отправился в другое место, куда пригласил одного из Родственников, поручив управлять моим имуществом: я велел ему продать все, будь то движимость или недвижимость; из полученной суммы уплатил он мои долги и распределил остальное среди, тех, кто в этом нуждался, прежде всего среди моих родных, чтобы и им перепало кое-что от великих милостей, дарованных мне Господом. Все судачили о внезапном моем решении: самые мудрые пришли к выводу, что я, раскаявшись в безумном расточительстве своем, продал имущество, дабы укрыться от стыда перед людьми в каком-нибудь глухом месте. Родственник мой присоединился ко мне июля, и мы с ним пустились на поиски свободной страны: сначала отправились в Лазанну, в Швейцарию, затем переехали в Германию, дабы провести остаток наших дней в каком-нибудь из самых славных городов Германии, намереваясь, однако, жить без всякой роскоши и очень тихо».
Так завершается рассказ Денм Зашера о реализации Великого Деяния. В Лозанне наш новый адепт влюбился в местную девушку и обвенчался с ней, а затем поехал в Германию вместе с женой, причем родственник по-прежнему находился при нем. И в Кёльне в 1556 году обрел он свой печальный конец: его убил тот самый кузен, которому он целиком и полностью доверял, Он был задушен во сне, а родственник его бежал вместе с молодой женщиной вероятно, своей сообщницей. История эта наделала в свое время много шуму в Германии, однако преступников разыскать так и не удалось.
Ничто в жизни этого философа из Гиени не дает нам оснований заключить, будто он действительно осуществил трансмутацию металла. Конечно, утверждение Дени Зашера, сделанное после откровенных признаний во многих неудачах, кажется мне правдоподобным, и я отчасти склонен ему поверить. Тем не менее продажа имущества и так могла бы обеспечить его средствами, достаточными для «зажиточного», по его словам, существования в Лозанне. Что касается убийства, то совсем не обязательно выдвигать в качестве мотива желание кузена похитить философский камень; скорее всего, причиной послужила страсть, ведь Зашер был вдвое старше своей юной супруги.
Итак, если не считать почти несомненного успеха Никола Фламеля, расследование мое принесло до сих пор сплошь отрицательные ответы; но тут на горизонте у нас появляется, нет, не алхимик, а суфлер, сущий висельник, который, однако же, откроет перед нами совершенно новые перспективы.
|
|
Читайте в рубрике «Алхимики»: |